Санкт-Петербург, 1917 год. Холодный февральский день. Демонстрация трудящихся. Люди с мрачными, испитыми лицами несут красные знамена и транспаранты с надписями : «Мы заставим уважать в официанте человека»,»Хлеба и зрелищ!», «Вся власть Учредительному собранию», «Долой Учредительное собрание» и.т.д.
Потомственый русский крестьянин Рабинович, отслуживший три года на германском фронте и дезертировавший оттуда по приказу командира, медленно продвигался по Невскому проспекту, удивленно поглядывая на толпы народа. За ним по брусчатке волочилось ружье с разбитым прикладом.
Внезапно ему наступили на левый лапоть и грубо толкнули. Гнилое лыко тут же расползлось по швам. Рабинович долго подпрыгивал на одной ноге и матерился, пока его взгляд случайно не упал на плакат «Вступай в РКП(б)!» Плакат висел над парадным входом в обветшавшее здание, в котором конспиративно размещался Центральный Комитет. Рабинович пошел туда, волоча ружье и погромыхивая чайником, в надежде раздобыть кипяточку. Погоды стояли холодные. В поисках кипятка он натыкался на суетливо бегающих людей, которые на его вопросы отвечали : «Не знаю, товарищ. Шел бы ты на х..» Это продолжалось до тех пор, пока Рабинович не встретил низенького человека в кепке с перевязанной щекой и добрыми глазами. Человек остановился, лукаво взглянул и сказал : «Как настгоения на фгонте, товагищ ?» «Кипяточку бы», — ответил Рабинович. Человечек просиял : «Конечно, товагищ! Кипяточку у нас — хоть залейся! А свеггнем пгоклятое самодегжавие — вообще можно будет в кипяточке купаться! Пойдемте.» Он ухватил Рабиновича за рукав и потянул за собой в темный коридор. Вслед за ними, воровато озираясь, двинулись два матроса с красными повязками на рукавах и золотыми зубами.
Они вошли в небольшую комнатку, и низенький приветливым жестом указал на табуретку, стоявшую посредине. Сам он сел за большой рабочий стол.

«Товагищ! Вы должны обгатиться к солдатам и матросам с геволюционнам пгиветствием. Пагтия погучает это вам.» «А ежели у меня говорильного таланту нетути ?», — испуганно заморгал Рабинович. Матросы, стоявшие у двери, широко улыбнулись — так, что свет керосинки заиграл солнечными бликами на золотых коронках, и начали медленно закатывать рукава. Но низенький бросил : «Потом, сопговодите товагища.» Через минуту вся троица катила по направлению к Финляндскому вокзалу.
У вокзала уже собралась изрядная толпа. Золотозубые матросы растолкали народ и втащили Рабиновича на броневик. «Товарищи!, — сказал один из них, — сейчас к вам обратится с революционным приветствием наш товарищ с германского фрон-та!»
«Дык это, елы-палы, — сказал растерявшийся Рабинович, — надо бы это растреклятое самодержавие, тудыть его …» Последние слова Рабиновича потонули в восторженных овациях. Под шумок он собрался было исчезнуть, но был схвачен матросами, получил оплеуху, и снова очутился на броневике. Матросы для верности держали его за ноги. Рабинович прокашлялся. Кашлял он долго и протяжно, а когда закончил, то, взглянув налитыми кровью глазами на окрестную массу народа, хрипло завопил : «Да чего ж это, туды ее в качель! Германец нас на фронте бил — кипятка не было! Вша нас ела — кипятка не было! Приехал я в столицу — и тут кипятка нет! До чего страну довели буржуи проклятые!!!» В наступившей затем тишине лысый человечек с бородкой, стоявший за спиной Рабиновича, тихо и как бы невзначай обронил : «А в Зимнем Временное правительство ванны горячие принимает …» Вид собравшейся толпы и последнее замечание окончательно распалили Рабиновича. Он рванул на себе ветхую нательную рубаху, при этом в морозный воздух полетели деревянные пуговицы, и заорал во всю глотку : «Да что ж это деется, мать вашу!»
«Мать-перемать!!!», — радостно взревела толпа и двинулась к Зимнему, размахивая винтовками, маузерами, обрезами, пулеметами и крейсером «Аврора», который при очередном ударе о стенку случайно выпалил. Тут же воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь бурчанием желудков членов Временного правительства, доносящимся из открытых окон Зимнего дворца. Толпа тихо расступилась, вперед вышел бородатенький и, остановившись перед воротами дворца, тихо прошептал: «Товагищи, Вгеменное пгавительство низложено!» Из окна верхнего этажа с диким криком выпал Керенский. Лысый человечек с бородкой подошел к распростертому телу, снял кепочку и, скорбно склонив голову, помолчал. А в это время рассвирепевшая толпа грабила Зимний. То тут, то там мелькала плешивая голова и слышался противный картавый голос : «Товагищи! Ничего не тгогайте, пгоявляйте геволюционную сознательность — вы и так хозяева всего … Товагищ! Поставьте голую бабу, тьфу … — статую на место … Сукины дети! Мне же ничего не останется!!!» Но тщетно, его никто не слушал.
Рабинович пробирался по коридорам через людской поток и затравленно озирался в поисках кипятка. Из-за закрытой двери донеслись сдавленные вопли и плеск воды. Заглянув туда, Рабинович обнаружил двух золотозубых матросов, топивших буржуя в ванне. В ванне уже лежали три других утонувших буржуя, поэтому дело продвигалось медленно. Рабинович подошел и попробовал воду пальцем, но разочаровался — она была холодной.
И вдруг из-за его спины раздался картавый голосок : «Ах вот вы где, товагищ! А я вас везде ищу.» Рабинович вздрогнул и выронил чайник на любимую мозоль. На него, лукаво улыбаясь, смотрел преданными глазами плешивый человечек. «В Москве вгеменные геволюционные тгудности. Тамошний генегал-губегнатог… В общем, наших бьют. Пагтия погучает это вам.» Рабинович покосился на матросов, закончивших топить последнего буржуя, и, облизав языком пересохшие губы, затравленно кивнул. Затем он потянулся за чайником, но пуля тут же выбила его из рук. Сухо щелкнул затвор, по мраморному полу звеня покатилась гильза.
«Потом, сопговодите товагища», — словно свыше раздалс глас. Матросы подхватили осевшего Рабиновича и потащили его из комнаты. Последнее, что он увидел — застывшую в дверном проеме фигуру ЧЕЛОВЕКА С РУЖЬЕМ.