В ту дальнюю-дальнюю пору, когда власть в стране захватили Мальчиши-Кибальчиши, жил да был Мальчиш-Плохиш по прозванию Мальчиш-В-Помойке-Торчишь со своим дедом- кулаком и отцом- дураком. Жили — не тужили. Себя кормили, соседей кормили, комиссаров городских кормили. Маленький кацо знаешь? И его кормили.

Гоп! Гоп! Хорошо! Дед работает — сено косит, отец работает — дурака валяет, а Плохиш знай себе лопает хлебопеченье и хлещет бочками самогоноваренье. Но вот, дело к вечеру, вышел Плохиш из дома, то ли корову подоить, то ли сельсовет поджечь, и почудилось ему, что пахнет ветер не цветами с садов, не медом с лугов, а пахнет ветер жареным. Лег он спать, и вдруг — стук в окно.

Стоит всадник — конь вороной, сабля острая, сердце горячее, руки чистые, а голова холодная.
И говорит: «Эй, козлятушки-ребятушки, отворитеся-отопритеся! Губчекa пришла, приговор принесла.» Сказал эти тревожные слова и открыл беспорядочную стрельбу. Хотел дед-кулак винтовку взять, да такой он старый, что не поднимет. Хотел саблю нацепить — нацепил, да не туда, только все уши в кровь изрезал. Хотел просто так выйти, по репе настучать, да лень ему стало. Сел дед на двадцать лет, и громко заплакал. Остался Плохиш со своим отцом-дураком жить- поживать.

Гоп-стоп! Плохо! Плохиш работает — сено косит, отец работает — в сено с разбега прыгает.
Но вот однажды ночью — стук в окно. Открыл Плохиш и видит: сидит перед ним всадник. То, да не тот. Нос орлиный, взгляд соколиный, грудь в крестах, а голова в кустах. И вдруг говорит голова из кустов человеческим голосом: «Вот вы печенюшки кушаете? Это хорошо.
А с собой насушили?». Делать нечего. Собрался отец-дурак, подозвал сына и говорит:»Ну что, сынок? Щи в котле, каравай на столе. На дворе трава, на траве дрова. Эне бэне раба — квинтер финтер жаба». Сказал он ему так, ткнул вилами в бок и сгинул.

И вот однажды вылез Плохиш из теплотрассы — то ли в Баден- Баден собрался, то ли отопительный сезон кончился. Вдруг видит — стоит перед ним всадник. Тот, да не тот. Коня нет — пропал конь.
Сабли нет — пропала сабля. Папахи нет, мыла нет, сахара нет, помидоры гнилые и жрать нечего.
У Плохиша от изумления даже сыр изо рта выпал. А всадник и говорит: «Товарищ! Я не ел семьдесят лет. У вас не будет лишней печенюшки?» делать нечего. Достал Плохиш масло, намазал на фигу и протянул всаднику: «Вот все, что у меня осталось!».

Облизал всадник дулю и вдруг превратился их хилого дряблого старца в хилую дряблую старуху.
Вскочила она на помело и умчалась прочь. «А ведь догоню!» — подумал Плохиш, и верно подумал, так как торчавшее между ног помело мешало старухе бежать быстро. Но тут дорогу преградил паровоз. «Постой, паровоз, не стучите, колеса!» — молвил Плохиш. И встал паровоз, а колеса продолжали стучать.

Подбежали к Плохишу три добрых молодца — один краше другого, а третий и вовсе урод, подхватили его под белы ягодицы и кинули в подвалы Бердского ЧК. Стали они его бить-пытать. Дед бил-бил, не разбил. Баба била-била, не разбила. Привели Плохиша к Главному Кибальчишу. «Ничего не сказал нам проклятый Плохиш!» — А вы бы ему тряпку изо рта вынули, может, и скажет чего!» — сообразил Главный. Вынули.

И плюнул Плохиш в толстую трусливую морду Кибальчиша. И Кибальчиш плюнул в худое мужественное лицо Плохиша. И так плевались они три дня и три ночи. И стали оба такими склизкими и омерзительными, что все люди отвернулись от них. Пошли Плохиш и Кибальчиш куда глаза глядят, а так как у них обоих глаза с детства глядели в разные стороны, то и разорвали они себя на две половинки.